Неточные совпадения
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась
на кресло. Воздушная юбка платья
поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные
крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
Из заросли
поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль.
Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь
на сонной земле.
Орехова солидно поздоровалась с нею, сочувственно глядя
на Самгина, потрясла его руку и стала помогать Юрину
подняться из кресла. Он принял ее помощь молча и, высокий, сутулый, пошел к фисгармонии, костюм
на нем был из толстого сукна, но и костюм не
скрывал остроты его костлявых плеч, локтей, колен. Плотникова поспешно рассказывала Ореховой...
Волга задумчиво текла в берегах, заросшая островами, кустами, покрытая мелями. Вдали желтели песчаные бока гор, а
на них синел лес; кое-где белел парус, да чайки, плавно махая
крыльями, опускаясь
на воду, едва касались ее и кругами
поднимались опять вверх, а над садами высоко и медленно плавал коршун.
Мне случалось не раз, бродя рано по утрам, попадать нечаянно
на место тетеревиного ночлега; в первый раз я был даже испуган: несколько десятков тетеревов вдруг, совершенно неожиданно,
поднялись вверх столбом и осыпали меня снежною пылью, которую они подняли снизу и еще более стряхнули сверху, задев
крыльями за ветви дерев, напудренных инеем.
Если собака причует его в большой траве, то дергун, надеясь больше
на свои ноги, чем
на крылья, не скоро
поднимется, он измучит охотника, особенно в жаркое время.
Селезень присядет возле нее и заснет в самом деле, а утка, наблюдающая его из-под
крыла недремлющим глазом, сейчас спрячется в траву, осоку или камыш; отползет, смотря по местности, несколько десятков сажен, иногда гораздо более,
поднимется невысоко и, облетев стороною, опустится
на землю и подползет к своему уже готовому гнезду, свитому из сухой травы в каком-нибудь крепком, но не мокром, болотистом месте, поросшем кустами; утка устелет дно гнезда собственными перышками и пухом, снесет первое яйцо, бережно его прикроет тою же травою и перьями, отползет
на некоторое расстояние в другом направлении,
поднимется и, сделав круг, залетит с противоположной стороны к тому месту, где скрылась; опять садится
на землю и подкрадывается к ожидающему ее селезню.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки
скрывали впадины глаз,
на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он
поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.
Естественно, что во время боя оба орлана стали падать, и, когда
крылья их коснулись травы, они вновь
поднялись на воздух, описав небольшие круги, и вторично сцепились в смертельной схватке.
Он оглянулся, расправил свой хвост, оглянулся еще раз, затем взмахнул
крыльями и
поднялся на воздух.
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня
поднималась точно
на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
С старой плакучей березы сорвался филин и тяжело замахал своими
крыльями. Сначала он низко потянул по поляне, цепляясь о сухие бурылья чернобыла и полыни, а потом
поднялся и, севши
на верху стога, захохотал своим глупым и неприятным хохотом.
Луша молчала; ей тоже хотелось протянуть руку Раисе Павловне, но от этого движения ее удерживала какая-то непреодолимая сила, точно ей приходилось коснуться холодной гадины. А Раиса Павловна все стояла посредине комнаты и ждала ответа. Потом вдруг, точно ужаленная, выбежала в переднюю, чтобы
скрыть хлынувшие из глаз слезы. Луша быстро
поднялась с дивана и сделала несколько шагов, чтобы вернуть Раису Павловну и хоть пожать ей руку
на прощанье, но ее опять удержала прежняя сила.
Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила
на черную птицу — широко раскинув свои
крылья, она насторожилась, готовая
подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
Сначала послышался стук и шум обвалившейся
на хорах штукатурки. Что-то завозилось вверху, тряхнуло в воздухе тучею пыли, и большая серая масса, взмахнув
крыльями,
поднялась к прорехе в крыше. Часовня
на мгновение как будто потемнела. Огромная старая сова, обеспокоенная нашей возней, вылетела из темного угла, мелькнула, распластавшись
на фоне голубого неба в пролете, и шарахнулась вон.
И в самом деле, как будто повинуясь заклинаниям, ветер
поднялся на площади, но, вместо того чтобы загасить костер, он раздул подложенный под него хворост, и пламя, вырвавшись сквозь сухие дрова, охватило мельника и
скрыло его от зрителей.
Он шел так несколько минут и вдруг остановился. Перед ним
поднималась в чаще огромная клетка из тонкой проволоки, точно колпаком покрывшая дерево.
На ветвях и перекладинах сидели и тихо дремали птицы, казавшиеся какими-то серыми комками. Когда Матвей подошел поближе, большой коршун поднял голову, сверкнул глазами и лениво расправил
крылья. Потом опять уселся и втянул голову между плеч.
Не гребите, вы!» Мокрые весла
поднялись на воздух, как
крылья, и так и замерли, звонко роняя капли; лодка проплыла еще немного и остановилась, чуть-чуть закружившись
на воде, как лебедь.
Добрый кабардинец засеменил всеми ногами вдруг, не зная,
на какую ступить, и как бы желая
на крыльях подняться кверху; но Лукашка paз огрел его плетью по сытым бокам, огрел другой, третий, — и кабардинец, оскалив зубы и распустив хвост, фыркая, заходил
на задних ногах и
на несколько шагов отделился от кучки казаков.
«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то
поднялся, в последний раз, высоко в небо и, сложив
крылья, тяжело упал оттуда
на острые уступы горы, насмерть разбился о них…
Гордей Евстратыч был бледен как полотно; он смотрел
на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признание из этих посиневших и растрескавшихся губ. Но Маркушка умолк и лежал с закрытыми глазами как мертвый, только тряпье
на подмостках продолжало с хрипом
подниматься неровными взмахами, точно под ним судорожно билась ослабевшими
крыльями смертельно раненная птица.
У самой дороги вспорхнул стрепет. Мелькая
крыльями и хвостом, он, залитый солнцем, походил
на рыболовную блесну или
на прудового мотылька, у которого, когда он мелькает над водой,
крылья сливаются с усиками, и кажется, что усики растут у него и спереди, и сзади, и с боков… Дрожа в воздухе как насекомое, играя своей пестротой, стрепет
поднялся высоко вверх по прямой линии, потом, вероятно испуганный облаком пыли, понесся в сторону, и долго еще было видно его мелькание…
И вот видит он во сне города Киев с угодниками и толпами богомольцев, Ромен с купцами и товарами, видит Одест и далекое синее море с белыми парусами, и город Царьград с золотыми домами и белогрудыми, чернобровыми турчанками, куда он летит,
поднявшись на каких-то невидимых
крыльях.
И настала тяжкая година,
Поглотила русичей чужбина,
Поднялась Обида от курганов
И вступила девой в край Троянов.
Крыльями лебяжьими всплеснула,
Дон и море оглашая криком,
Времена довольства пошатнула,
Возвестив о бедствии великом.
А князья дружин не собирают.
Не идут войной
на супостата,
Малое великим называют
И куют крамолу брат
на брата.
А враги
на Русь несутся тучей,
И повсюду бедствие и горе.
Далеко ты, сокол наш могучий,
Птиц бия, ушел
на сине море!
И бояре князю отвечали:
«Смутен ум твой, княже, от печали.
Не твои ль два сокола, два чада
Поднялись над полем незнакомым
Поискать Тмуторокани-града
Либо Дону зачерпнуть шеломом?
Да напрасны были их усилья.
Посмеявшись
на твои седины,
Подрубили половцы им
крылья,
А самих опутали в путины».
Тогда, в веселом и гордом трепете огней, из-под капюшона
поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая
крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и
на минуту показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн — все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете белых
крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
— Он не пропадет, донна Филомена, можете верить в это, как в милость вашей мадонны! У него — хороший ум, крепкое сердце, он сам умеет любить и легко заставляет других любить его. А любовь к людям — это ведь и есть те
крылья,
на которых человек
поднимается выше всего…
Снова — хотя и не сразу — все замолчали, глядя
на него — иные с любопытством, иные
скрывая усмешку, некоторые с ясно выраженным неудовольствием
на лицах. А он вновь
поднялся с земли и возбужденно говорил...
На этом расстоянии и слесарному ученику и конюху стало видно, что пар, которым дышали лошади, более не
поднимался вверх расходящимися трубами, а ложился коням
на спины и у них
на спинах выросли громадные
крылья,
на которых они черт их знает куда и делись, вместе с санями, собакой и хозяином.
Турманы имеют особенное свойство посреди быстрого полета вдруг свертывать свои
крылья и падать вниз, перевертываясь беспрестанно, как птица, застреленная высоко
на лету: кувыркаясь таким образом, может быть, сажен десять, турман мгновенно расправляет свои легкие
крылья и быстро
поднимается на ту же высоту,
на которой кружится вся стая.
Эффект состоит в том, что вся дворовая и около дворов живущая птица закричит всполошным криком и бросится или прятаться, или преследовать воздушного пирата: куры поднимут кудахтанье, цыплята с жалобным писком побегут скрыться под распущенные
крылья матерей-наседок, воробьи зачирикают особенным образом и как безумные попрячутся куда ни попало — и я часто видел, как дерево, задрожав и зашумев листьями, будто от внезапного крупного дождя, мгновенно прятало в свои ветви целую стаю воробьев; с тревожным пронзительным криком, а не щебетаньем, начнут черкать ласточки по-соколиному, налетая
на какое-нибудь одно место; защекочут сороки, закаркают вороны и потянутся в ту же сторону — одним словом,
поднимется общая тревога, и это наверное значит, что пробежал ястреб и спрятался где-нибудь под поветью, в овине, или сел в чащу зеленых ветвей ближайшего дерева.
Поднялась даже суматоха, но Марье Никитишне только того и хотелось. Павел Павлович только захлебнулся вином, за которое он схватился, чтобы
скрыть свой конфуз, но Марья Никитишна уверяла и клялась
на все стороны, что это «рыбья кость, что она сама видела и что от этого умирают».
Одна из этих птиц
поднялась было
на воздух, но другая, потерявшая силы, а может быть, когда-нибудь подстреленная, летать не могла, она только взмахнула
крыльями и осталась.
Куда я пойду? Да пока что
на улицу. Я — человек с улицы. Не
скрою от вас, что, по щедротам вашим, завинчу сегодня в какую-нибудь веселенькую трущобку. Вы говорите —
подняться? Э-эх, что там! Мой цикл свершен окончательно, и никуда мне больше нет ходу, кроме улицы.
— Личная жизнь, свои тайны… все это слова! Пойми, что ты меня оскорбляешь! — сказала Ольга Михайловна,
поднимаясь и садясь
на постели. — Если у тебя тяжело
на душе, то почему ты
скрываешь это от меня? И почему ты находишь более удобным откровенничать с чужими женщинами, а не с женой? Я ведь слышала, как ты сегодня
на пасеке изливался перед Любочкой.
Из кустов послышалось пугливое коканье, хлопанье мощных
крыльев, и шагах в десяти от нас с шумом
поднялся большой тетеревиный выводок, чернея
на алой полосе зари.
А между тем работники кинули
на золотую чашку Макаровы жерди, и его дрова, и его пахоту, и всю его работу. И всего оказалось так много, что золотая чашка весов опустилась, а деревянная
поднялась высоко-высоко, и ее нельзя было достать руками, и молодые божьи работники взлетели
на своих
крыльях, и целая сотня тянула ее веревками вниз.
Да его и не заметишь: он доволен своей судьбою и высоко не заносится, зная, что без
крыльев опасно
подниматься на воздух…
Из царства пернатых я заметил крохалей. Было как раз время линьки. Испуганные птицы не могли
подняться на воздух. Несмотря
на быстроту течения реки, они удивительно скоро перебегали вверх по воде, помогая себе
крыльями, как веслами.
Вдруг она
поднялась на воздух и как-то странно стала летать, то бросаясь вперед, то держась
на одном месте и трепеща
крыльями.
Недалеко от берега
на большом плоском камне сидело несколько гагар. Птицы собрались
на ночлег, но, услышав людские голоса, повернули головы в нашу сторону. Теперь они плохо видели и потому еще более насторожились. Наконец, одна гагара не выдержала. Тяжело взмахнув
крыльями, она
поднялась в воздух. Тотчас вслед за нею снялись все остальные птицы и низко над водой полетели к тому мысу, который остался у нас позади.
Некоторые падали
на снег, но тотчас
поднимались и, распустив
крылья, вытянув длинные шеи, старались снова как-нибудь втиснуться в общую кучу.
«„Завтра князь горийский найдет в своем саду труп своей дочери!!“ — переливалось
на тысячу ладов в моих ушах. — Завтра меня не будет! Ангел смерти прошел так близко, что его
крыло едва не задело меня… Завтра оно меня накроет… Завтра я буду трупом… Мой бедный отец останется одиноким… И
на горийском кладбище
поднимется еще новый холмик… Живая я ушла с моей родины, мертвую судьба возвращает меня ей. Темный Ангел близко!..»
И вот вдруг, — как будто
на широких, сильных
крыльях поднялся на воздух и уверенно полетел ввысь.
Вот вам ключ…"Когда я наконец понял, чего она от меня хотела, я не
скрываю от тебя, Маша, я был глубоко оскорблен, скажу больше: что-то дурное, жесткое
поднялось у меня
на сердце.
Все кругом Антона и Анастасии ковало
на них ковы, а они, простодушные, невинные, ничего не подозревали, ничего не ведали, что около них делается, не видели, не слышали демонских угроз, будто два ангела, посланные
на землю исполнить божье назначение, стояли они
на грани земли и неба, обнявшись
крыльями и с тоскою помышляя только о том, как бы
подняться к своей небесной родине и скрыться в ней от чуждых им существ.
Стаи диких уток, покрякивая и стуча
крыльями,
поднимались со своего ночлега и переносились с места
на место.
«И
на родившего их удостоился взглянуть, — говорил счастливый ловчий, — такого матерого орла сродясь не видал. Как
подымется,
крыльями застилает солнце». Обещанная награда, и с придачею, выдана. Теперь стало дело за железною сетью и уменьем прикрепить ее ко гнезду. Посланы исполнители; голова их порукою за точное исполнение.
Графиня глядела
на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не
скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья
поднимется и уедет.
У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник, изображавший ангела, расправившего
крылья и готовящегося
подняться на небо.